На дно будущего моря

1 июня 2011 года

Иркутские историки этим летом в седьмой раз отправились в научную экспедицию в места, где построят Богучанскую ГЭС. Деревни Паново, Усольцево, Селенгино, Кежма, Недокура будут затоплены, а люди переселены. Сейчас в эти деревни можно добраться только вертолетом. Ученые спешат запечатлеть устные рассказы сибирских старожилов, которые уже 30 лет ждут переселения из своих старинных деревень.

В седьмой раз отправятся этим летом в научную экспедицию иркутские историки — туда, где построят Богучанскую ГЭС и уйдут под воду русские деревеньки: Паново, Усольцево, Селенгино, Кежма, Недокура. Пока эту землю не покрыло море, ученые спешат запечатлеть устные рассказы сибирских старожилов, живые воспоминания о прошлом. Чтобы не канула в Лету история прибайкальской Сибири, забираются в такую глухомань, куда ни путей, ни дорог — только вертолетом добраться можно. Берут в руки диктофоны и идут по дворам, поговорить по душам с местными жителями — бабушками-дедушками, которые уже 30 с лишним лет ждут переселения, да все никак не дождутся.

Островная деревня Усольцево. Большинство ее жителей переселилось в Усть-Илимский район еще в советские времена, в середине 80-х. Эти бабушки получили квартиры в Усть-Илимске, но их дети не бросили дома и на лето забирали старушек обратно, в Усольцево. Сказали, что не будут сжигать свои хаты до последнего

За народными голосами

— По воспоминаниям старожилов, уже в 1972—1973 годах к ним в села приезжали люди и рассказывали, что здесь закипит другая жизнь — будет построена гидроэлектростанция, поднимутся новые города, как счастливо заживут они в огнях электрических, как будут учиться их дети, в общем, рисовали очень красивую картину, — делится Лариса Марсовна Салахова, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России Восточно-Сибирской государственной академии образования.

В места новой сибирской Матеры Лариса Салахова выезжает с научными целями с 2005 года. Начинала со студентами Братского госуниверситета, когда еще жила и работала в городе строителей ГЭС. Показывала приговоренную к затоплению ангарскую старину французским коллегам, которые захотели все увидеть собственными глазами, выступала с докладом в Париже. Нынче в состав экспедиции войдут студенты ВСГАО — будущие учителя истории.

Осуществить первую поездку в район строительства Богучан позволило счастливое стечение обстоятельств: создание научно-исследовательской лаборатории гуманитарных исследований под руководством профессора Ларисы Зандановой и грант, который ученые выиграли.

— Это была большая и долгая мечта — создать научное сообщество, где можно было бы удовлетворять свои потребности в исследовательской практике, — вспоминает Лариса Марсовна. — Предпосылкой являлось то, что в 90-е годы приходят такие открытия, создаются целые институты, которые занимаются не традиционной, официальной историей, а историей повседневности. Ты начинаешь видеть совершенно новые источники. Раньше в нашей стране устная история считалась сомнительным источником. Почему? Ведь очевидно, что история, которую преподают в школе, не всегда интересна: Древний мир, Средние века — да, это же в Европе, это же рыцари или спартанцы! Но, как только мы начинаем изучать историю свою, отечественную, вдруг любопытство к ней пропадает, особенно когда мы приближаемся к ХХ веку.

Есть история, которая пишется через те голоса, что идут снизу, — это наши бабушки, дедушки, родители. Вот такая история, рассказанная из уст в уста, всегда была интересна. Конечно, существуют устные воспоминания больших людей в политике — глав государств, полководцев, передовиков производства. Но нам захотелось услышать голоса «безмолвствующего большинства».

 

Ефросинья Ивановна Сизых из усть-илимской Едармы — деревни, которая находится на самой окраине Иркутской области и попала в зону затопления Богучанской ГЭС. Сейчас старожилка перебралась в Кеуль, но приезжает в родные места порыбачить, а также охраняет дом — памятник архитектуры: его должны отправить на Большую землю

— И за народными голосами вы отправились к этим самым бабушкам-дедушкам — на современном языке, брать интервью?

— Когда я готовила кандидатскую диссертацию, то уже обратилась к интервью. Правда, тогда я совершенно не была оснащена той техникой, которая имеется сегодня. Писала, как когда-то работали в этнографических экспедициях, — рассказывает Лариса Марсовна.

И продолжает:

— Что интересовало — городская история, молодые индустриальные города, урбанизация Восточной Сибири, да еще процессы культурные, — в архивах материала, такого глубоко индивидуального, было немного. Тем более что в 70—80-е годы документы становятся унифицированными, существует номенклатура дел, которые передаются в архивы, и ты уже получаешь усредненную информацию. А особенности каких-то процессов усвоить невозможно — нужен человек, чтобы посмотреть на прошлое байкальской Сибири глазами тех людей, которые являлись его непосредственными участниками и очевидцами...

Интервью тогда писались в тех районах, где возникали города — на месте или рядом с местами, где когда-то стояли старожильческие поселения и они ушли под воду, образовались моря: Братское, Усть-Илимское. Собственно, это распутинское «Прощание с Матерой». В конечном счете я в противоречие с Распутиным вошла, — признается Лариса Марсовна. — Я вообще иначе вижу процессы затопления, и все благодаря устным рассказам людей — очень многое открывается по-другому.

— Поделитесь?

— Дело в том, что у них не было другого пути. Море стало их спасением. Там такой ужас наступил после войны. Старики выталкивали своих детей из деревни. Они понимали, что молодые там погибнут. Часть мужчин не вернулась с фронта, вернувшиеся ушли в города — откуда в Иркутске брались рабочие руки? Из деревни бежали люди — они же крепостными были, до 60-х годов паспортов не имели. Масса голосов говорит об этом, интереснейшие судьбы.

В самое сердце Богучан

— В первый раз со своими студентами вы отправились в Богучаны в 2005 году?

Эту старинную сбрую, украшенную колокольчиками, перевез из зоны затопления и хранил Леонид Иванович Анисимов из села Нижние Березняки Нижнеилимского района, где нынче живут переселенцы из деревень знаменитой илимской пашни

— К этому времени мы созрели до того, что надо посмотреть, как рождается новый город. А единственным пространством нового строительства, каким когда-то были Иркутская, Братская, Усть-Илимская ГЭС, являлись Богучаны. Кодинск, к Богучанской ГЭС как раз имеющий непосредственное отношение, это и есть тот самый молодой город гидростроителей, который мы искали. Условно говоря, конечно, потому что из него получился самый большой долгострой — стройка то идет, то замораживается с конца 70-х годов. В зону затопления попадали многие поселения, но процесс пока не начинался и там еще жили люди, важно было на это посмотреть.

Мы побывали в самом сердце Богучанского водохранилища: жили в Кодинске, а выезжали в экспедиции в Заледеево, Чадобец, Яркино. Чадобец вообще стариннейшее поселение, где жило очень много ссыльных, историческое место. В самом Кодинске интервью писали.

— Какое существование в тех местах вели люди?

— Обычное, деревенское: вокруг никаких городских поселений. Возьмем тот же Братск — район, где построена Братская ГЭС, или район Усть-Илимска: это довольно далекие от центральных магистралей места. Поселения близ Иркутска развивались в совершенно иных условиях: Московский тракт проходил, железная дорога — это связь с другими регионами, транспорт давал возможность быстро перемещаться: часто бывать в Иркутске, привозить оттуда товары, увозить с собой. А представляете, что такое для жителя средней Ангары, где прошла зона затопления, поездка в город? Это даже не в Иркутск! Тулун считался самым большим и красивым городом. А ведь и сегодня, проезжая его, мы посматриваем скептически: вот стоят несколько домов многоэтажных, а дальше — деревня. Вниз по Ангаре мы уходим вообще в глухую тайгу. Вот почему именно в первой экспедиции мы услышали эту великолепную народную речь, сохранившийся ангарский диалект.

Яркино, например, старожильческое поселение, находится на Чадобце — реке, которая впадает в Ангару, и туда, в верховья, только на вертолете можно добраться. Там мы первые сутки вообще плохо понимали, что люди говорят. Вроде бы на русском языке, только нам это наречие было очень непонятно. Мне, например, поначалу показалось даже как оскорбление, когда нас приглашали к столу со словами: «Садитесь жабать, ребята». Это нижнеангарское — «жабать», а на Лене и Верхней Ангаре говорят по-другому: исть.

Но такие факты фиксировали фольклористы: первая наша поездка проходила совместно с группой во главе с филологом Галиной Витальевной Афанасьевой-Медведевой. Спасибо им огромное, что были с нами, но мы тогда хорошо поняли, чем отличается историческое исследование от этнографического.

 

Старожилы доставали семейные альбомы, вспоминали родителей, близких, себя в молодости

Поднимались на вертолете, плыли на катере, тряслись в стареньких уазиках, порой машины ломались прямо посередине дороги. Жили где придется, без горячей воды и удобств. Учились носить накомарники, мазаться пахучим дегтем, без которых нещадно поедала мошка, тучи таежного гнуса. Но день за днем слушали народные голоса, вместе с ними, вспоминая былое, плакали и смеялись. Шли к людям, чтобы сохранить устную историю, родовую память жителей ангарских деревень, приговоренных к затоплению.

 

Хрупкие документы

— Мы прошли практически всю зону затопления — будущее водохранилище: по Ангаре от Усть-Илимского района до ГЭС, — объясняет Лариса Салахова, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России Восточно-Сибирской государственной академии образования. — В ангарских деревнях, пока стоящих по реке, встречались со старожилами. Наша самая старшая респондентка — с 1917 года, ей было тогда, в 2006-м, почти 90 лет. Нам рассказывали о далеком времени, конце XIX века: вспоминали, о чем им когда-то говорили бабушки, родители. Получается, что бабушкины истории более чем вековой давности эти люди сохраняют и интересно передают.

 

Для нас было важно услышать не только речь, песни, фольклор, но почувствовать эпоху — как пережили революцию, Гражданскую, коллективизацию, Великую Отечественную войну, чем занимались, узнать, что осталось в семейной памяти разных поколений. 

 

В деревне Селенгино, что с красноярской стороны, экспедиция побывала в 2006 году. Поселение островное, дошли до него на катере. От Селенгино остался только один дом и заброшенное кладбище...

То, что мы записываем на диктофон, обязательно перебрасываем на диски и сохраняем для внуков, передаем в семьи, старшим. Поначалу люди удивлялись, говорили: зачем это надо? Но со временем те, первые, кто отказывался, стали к нам обращаться. Вот недавно мы такой диск передали: «Бабушка умерла, а голоса-то бабушкиного не осталось. Вы записывали интервью...» — «Конечно, специально для вас храним!» Цифруем семейный фотоальбом, создаем фамильный архив в электронном виде. Он хранится в семье у одного человека, но ведь есть возможность разослать снимки куда угодно, по всей стране. Работаем с документами: сканируем, фотографируем — чтобы не пропали. Человек с его судьбой — самый важный документ, но хрупкий: пока живет — несет в себе прошлое. Ведь даже домашний альбом без того, кто знает, на какой фотографии кто изображен, становится просто иллюстрацией, картинкой. Вместе с ним уйдут образы тех людей, которые запечатлены на этих фото: почему именно так они стоят, лежат, сидят, улыбаются, плачут... Поэтому очень жаль — многие старики уже поумирали, надо успевать. А расселят людей из сел-деревень — рассеют их, когда-то тесно живших рядом, опять поменяется уклад жизни, изменит свой ход история.

 

Ангарские истории 

Накомарники стали главным атрибутом в борьбе против таежного гнуса

За шесть лет экспедиций накопилось немало впечатлений об увиденном вокруг, услышанном из первых уст: далекие берега — другая жизнь. — Сибирские деревни, в которых вы побывали, отличаются друг от друга? — Конечно. Безусловно, есть много общего — в правилах поведения, в отношении к старикам, к каким-то повседневным практикам, — говорит Лариса Марсовна. — Но существуют и определенные отличия, свойственные только какой-то одной деревне. Местные жители, собственно, сами их обозначают: вот, говорят, в той деревне живут добрые люди, а в этой — прижимистые. Например, Куватка Братского района разделена условно на две части. В ней проживают переселенцы из разных деревень, затопленных в результате строительства Братской ГЭС: одни из Громов, Шаманово, Суворово, Верхнего Баяна, деревень, стоявших на берегу Ангары, другие — из Куватки, когда-то построенной у реки Ии. Этих поселений уже нет на карте. А переселенцы живут в поселке Куватка на побережье Братского моря. Ийские считают себя хозяйственными. А вот там, показывают, живут ангарские полуворотники: у которых ворота всегда открыты, — заходи кто хочешь. Имеется в виду, не в буквальном смысле — просто они по характеру очень открытые, могут принять к себе любого человека. В двух шагах живут друг от друга — но в чем-то разные у них жизненная практика, традиции... 

Чадобские говорили: «О, вот там, где эти, кежемские, — это не наши. У них даже вертолет по-другому гудит! Вот когда наш летит (у них из Богучан вертолет), он, миленький, поет, а который кежемский — он рычит». Даже в этом находили отличие.

Или, например, рассказывали про Аксеново — деревню на Ангаре. «О, вот в Аксеново богатые люди жили, умные, умели тайну хранить. И добрые были — к ним всегда с саночками ходили».

— А что такое «с саночками ходить»?

Вот такая старина уйдет под воду или сгорит...

— В годы войны, когда мужиков забрали, женщинам тяжело было вытягивать хозяйство, стариков, ребятишек, а также многие дети ведь просто остались без родителей — мать умрет, отца убьют. А без взрослого охоты, большой рыбалки нет, поесть нечего, одежды толком нет — вот и брали санки. После того как урожаи соберут, шли по деревням. Что дадут — на саночки. Заходили в дом, вставали у порога, как рассказывали, а нам встречались люди, которые сами это делали, я бы не сказала, что они стеснялись или скрывали этот факт. Признавались: «Я сам с саночками ходил». Считалось, это нормальная практика — а как выживать? Иди к людям, проси у них помощи. Не надо христарадничать, петь песни, причитать: спасите меня, помогите. Раз ты пришел в чужой дом, встал у порога — значит, ты уже нуждаешься. Вот в Аксеново всегда давали много: где-то горсть зерна, где-то кусок каравая, картошки... Так и собиралось. Но это не было главным занятием для человека. Если совсем уже критическая ситуация наступала, а вовсе не побирались как бродяги...

— ...все пропил — и пошел...

— И даже культура пития в старожильческих деревнях была иной, — отвечает Лариса Марсовна. — Когда говорят, что Россия, в том числе и сибиряки, беспробудно пьянствовала, у меня возникает вопрос: когда же они работали, если постоянно пили? На самом деле действительно пили, но это было всего несколько дней — по праздникам. Допустим, Иван Михайлович Московских, уроженец деревни Московской, которая до затопления Братским морем располагалась на острове Бурнине, спрашивал: «А ты себе представляешь, как это — пить?» В каждой деревне, объяснял он, был свой престольный праздник — по Ангаре, по Лене, по всем рекам, и деревня приглашала на него гостей из других близлежащих поселений. Все знали, что туда надо ехать — там ждут, каждый дом будет открыт. Так же и женихов искали, невест — невозможно же жениться или замуж выходить за молодых только из своего околотка. Вот решают (это Иван Михайлович нам очень подробно рассказывал) — председатель колхоза, сельсовет, до колхозов собирались старейшины: сколько дней на этот праздник мы гуляем? Ответ: три дня. Два дня веселится молодежь, один — старики. В деревне Московской кроме престольных праздников три дня гуляли и в «годовщину», то есть ежегодно, после окончания посевной. Такой праздник был во многих деревнях Прибайкалья, только называли его по-разному.

Переселенец Леонид Иванович Анисимов перевез в Нижние Березняки Нижнеилимского района, в новый дом, старую утварь, инструмент, обустроил мастерскую и делал сбруи, упряжь, туеса. К сожалению, сейчас мастерового хозяина уже нет в живых

— Значит, беспробудное пьянство русского мужика — это миф?

— Мы пытались найти ответы на этот вопрос и даже нашли документы, которые говорят, когда начинается пьянство и когда сильно меняется образ жизни на селе. Вот здесь я с Распутиным соглашусь. Предчувствие каких-то глобальных изменений — это было, — рассуждает Лариса Марсовна. — Мы поднимали протоколы заседаний сельского совета в Калтуке Братского района, они сохранились еще с того старого колхоза, который оказался затоплен. Понятно, что на селе, может, не всегда грамотно ведутся эти документы, иногда их некогда вести, но тем они и интереснее. И вот, допустим, смотришь послевоенные документы, 1946 года, например, — даже не обсуждаются подобные вопросы. А поднимешь 1958 год — у меня прямо отпечаталась в памяти эта дата, в сельсовете бесконечно ставятся вопросы о лишении родительских прав. В том числе по причине пьянства — женщин, мужчин.

Середина — конец 1950-х — это время, когда начинается интенсивное индустриальное освоение этого пространства: готовятся запустить Братскую, Усть-Илимскую ГЭС. Процессы модернизации, которые шли тогда, были далеко не однозначные: с одной стороны, они действительно продвигали человека на пути цивилизационных благ, с другой — эти изменения были очень быстрыми, и многие с ними не справлялись. Разрушались привычные испокон веков отношения на селе, правила жизни, которые складывались столетиями.

В зале ожидания

— Когда мы работаем в поселениях Братского, Нижнеилимского районов — Куватка, Калтук, Нижняя Игирма, Березняки, то слышим рассказы о том, чего мы не видели и уже никогда не увидим. Ведь большинство сел средней Ангары перенесены из зоны затопления. Потомки ангарцев живут в городах — Братске, Усть-Илимске, Железногорске-Илимском или Иркутске, — продолжает наш разговор Лариса Салахова, кандидат исторических наук, заместитель руководителя научно-исследовательской лаборатории гуманитарных исследований при БГУ. — Идем по берегу Братского моря, и нам говорят: «Вот здесь наша деревня стояла...» Но как ни вглядывайся в пучину морскую — ничего не видно. Сохранились только старые фотографии. В деревнях еще кто-то хранит одежду, предметы быта — что-то там от мамы осталось, вышивки, портянина (домотканое полотно). Значит, есть следы прошлого, благодаря которым мы можем восстановить картину былой жизни. Но, когда мы попадаем в пространство, которое в настоящее время переживает переселение, мы можем понять не только как люди жили раньше, но и наблюдать и зафиксировать, как этот процесс идет.

— И как он идет?

— Очень тяжело и сложно для людей, которые уже почти 30 лет ждут этого переселения. Это можно сравнить с жизнью на вокзале, в зале ожидания. И так десятки лет. В 2006 году, во второй экспедиции, мы на катере добрались до Кежмы, Паново, Мозговой — это Красноярский край, жители этих деревень даже не понимали, куда их переселят, несмотря на то, что до этого, в советские времена, было все предопределено. Но с той поры столько воды утекло, а деревни как стояли, так и стоят.

— А ГЭС тем временем продолжают строить...

Историкам передавали в руки старинные иконы, картины, требующие реставрации, просили довезти до музея

— Да. Мы, кстати, побывали на самой Богучанской ГЭС. Киногруппу во главе с писателем Распутиным туда не пустили, а нам почему-то разрешили посмотреть, встретиться со специалистами, которые строили еще Братскую, Усть-Илимскую ГЭС, — говорит Лариса Марсовна. — Гидростроители живут в Кодинске — городке, который появился более 30 лет назад. Когда-то здесь жило 22 тысячи — теперь меньше.

Мы невольно обратили внимание: местного населения среди рабочих мало, очень много привлеченных, вахтовиков. Местных нужно обучать, а вахтовики — готовые специалисты, в которых не надо вкладывать деньги. Завези их — они будут просто работать, зачем возиться с молодежью? Старым специалистам на ГЭС уже под семьдесят с лишним, но людей не отпускают, потому что квалифицированных гидростроителей (вот что мы увидели и узнали) в стране почти не осталось, и это очень серьезная проблема.

Как начинается новая жизнь...

— Предположим, есть деревня, которая подлежит затоплению. Что там происходит?

— Люди уезжают из своих домов. Забирают только вещи. Во-первых, как правило, это уже очень старые дома, перевозить их куда-то нет смысла, но все равно кое-кто перевозит. Мы писали интервью в Кодинске два года назад, в дачном поселке за городом: там многие, как и везде, имеют дачи, хозяйство, огород. В этом поселке стоят сплавленные по реке срубы, привезены бани из близлежащих деревень. Если сруб настоящий, вековой, из неподсочного дерева, то может еще очень долго прослужить. А дома щитовые, построенные в советское время, уже разрушаются. При переселении в 1950—1970-е годы хозяев, не перевозивших строения, заставляли их просто сжигать, это называлось зачисткой территории. Представляете, самим родные стены жечь! При строительстве Богучанской ГЭС такие требования уже не предъявляли, уничтожением поселений занимались специальные бригады. 

Несмотря на приближение затопления, люди — кто пока не уехал — старались содержать дома в порядке, красили фасады

Человек, как правило, берет с собой только самое необходимое — часто путь предстоит неблизкий. В одном из интервью нам рассказывали, как зимой переселяли бабушек — по-моему, кежемских, им фуры дали и сказали: что сможете — забирайте. Старушки собрали нехитрую старую мебель, картошку, морковку — надо же как-то жизнь начинать на новом месте. Загрузили все и поехали эти бабушки в Минусинск, Абакан, а по приезде (я процитирую) «мебель в хлам, а овощи померзли — вот и началась новая жизнь...» В настоящее время места новых поселений находятся очень далеко от родной Ангары, и для пожилых людей это болезненно. Людей расселяют по всему Красноярскому краю, Иркутской области, с ними уйдут и их истории.

 Мы видели Старую Недокуру — точнее, то, что от нее осталось. Никто там не живет, но, пока стоят дома, люди возвращаются. Каждое лето сюда переезжает Анна Михайловна, здесь у нее огород, рыбалка. Она и зимой наведывается на берег Ангары, откалывает лед и несет его на себе 7 километров, в Новую Недокуру: там вода гнилая, а наша, ангарская, как лечебная, говорит. Здесь живут и те, кому просто деться некуда.

В Кежемском районе стояло село Бедея по реке Муре. Эта река и по территории Иркутской области бежит. Когда-то вдоль нее располагалось много поселений — теперь только два. В Червянке, самой крайней точке Иркутской области, на границе с Красноярским краем, эту реку называют МУра, а в Бедее уже МурА. Но Червянка живое поселение, хотя и тут есть свои проблемы, а Бедея — закрытое, оставленное, хотя могло бы существовать. Но к нему ни путей, ни дорог — только по реке. И все же там живет одна семья Паль — коренные: муж — из немцев, а жена из сибиряков. Там же осталась доживать свой век бабушка, ей далеко за семьдесят было, а она коней разводила, сено косила. Недавно умерла. К ним прибилось еще несколько пожилых мужчин — в 90-е годы; из колонии освободились, а на родине их никто не ждал. Вот и остановились в Бедее — все-таки крыша над головой. Пали безобразничать в деревне не дают, к работе привлекают, требуют соблюдать порядок в занятом доме. Скажем так, у закрытой деревни теперь своя жизнь — «жизнь вопреки». Само поселение стоит на гати. Когда мы к нему подходили, я поняла, что на самом деле такое сибирская деревня. Эти дома могли бы еще стоять вечность! Такое красивое, мощное бревно, необыкновенный, суровый образ.

Сибирские дневники 

Настоящие сибирские сани — где их еще можно увидеть?

— В экспедициях вам удается найти уникальные документы... — Люди действительно делятся самым дорогим. У нас есть балтуринский дневник — так мы его назвали. Балтурино — поселок, который тоже переселяют. Сейчас там находятся колонии, потому что нужно вести повторную зачистку леса.

 

Колонии, появившиеся в тех местах в 70-е годы, очень изменили пространство жизни. Правила бытования людей, которые передавались из поколения в поколение, разрушились, началось пьянство, убийства и, как говорят местные, блуд. Законы уголовного мира неизбежно вторгались в ангарскую повседневность. И все-таки даже в этих тяжелых условиях у населения срабатывали какие-то свои способы защиты, выработанные веками. Когда ситуация доходила до крайней точки, они давали отпор по-настоящему — и в колониях это понимали. Но все равно это был уже совершенно иной уклад: люди не диктовали условий и правил жизни пришельцам, они приспосабливались...

Смертная лавка — на ней умирали все предки одной из семей в деревне Паново, без нее не хотела уезжать бабушка

О многом мы узнали благодаря «балтуринскому дневнику», который нам удалось сфотографировать. Его автор — дедушка Иванов, который родился в начале ХХ века. В 70-е годы, глядя на то, что происходит вокруг, он настолько удивился и настолько ему больно стало, что начал писать. У человека не было представления о знаках препинания — текст без точек, запятых, но писал он по велению души: читаешь — захватывает. Получился эдакий дневник-воспоминание о прошлом и наблюдение за настоящим.... В наших руках оказался уникальный документ ушедшей эпохи.

После одной из наших экспедиций вышел первый выпуск альманаха с рассказами Тамары Феофановны Филипповой, бывшей жительницы деревни Громы, ныне живущей в Братске. Обладая творческими способностями, она сумела сохранить рассказы своих предков (бабушки, мамы, отца) и односельчан: записывала от руки, печатала на машинке, кропотливо собирала документы. Много лет мечтала опубликовать свои рукописи. Нам это удалось сделать. Для исследователей истории Сибири альманах может стать ценным источником, а жители Приангарья, может быть, тоже захотят взяться за перо и сохранить свою семейную историю...

— О чем вы размышляете, возвращаясь из экспедиции?

— Однозначно сказать нельзя. Ну, например, о том, что услышанные нами истории жизни сибиряков являются подтверждением того, что рядовой человек, как правило, живет или выживает вопреки тем условиям, которые диктуют ему сверху. О том, что нам еще предстоит сделать, о новых экспедициях и с благодарностью о тех людях, с которыми мы встречались.

Говорят люди с Ангары...

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Хоть и темно ишшо, но отзариват.
По угорам, лесинам, кустам тальника
Свет зари разгоратся, наяриват.

Дремлет чуткий камыш. Дрыхнут болазе все,
Ты идешь по траве одинехонек.
Куст заденешь плечом — лопатина в росе,
Люша люшей ползешь, весь мокрехонек.

Потянула верховка. Бадумба рябит.
Проняслися чирки, аж не верится.
Вон на изголове там косстришше дымит,
И на сендухе бабы шшаперятся.

Бабы морды несут. В лодке стырят, ревут.
А восток-от пылат что те полымя.
Плишки солнышка ждут. Плишки глико поют.
Бабы чилькять коров в гребях поплыли.

Вот и солнце взошло. Матерушшо глядит.
Евон бачко откуля-то выплыло.
На глуху матеру и на лывы, поди,
Как из туеса золото вылило.

Едет пахарь с сохой. Все ругат, круговой:
«Надоела вся жизь напрокучила.
Поведи тя, лешшак, унеси боровой.
Ой, чтобы тебя разорвало, распучило!»

(Краткий словарь кежемского говора (кежемского Приангарья); автор и составитель А.Ф.Карнаухов)

 О женской доле

«Рожали там, где прижмет. Еще в деревнях были бабки, которые роды принимали. И не было такого, чтобы женщины от родов умирали. У них такой талант от природы был. А после родов уже две недели в баню ходили, лечили, мыли. Когда рожали, ребятишек и мужиков из дома выгоняли, чтобы не мешали. Все под рукой заранее было заготовлено, вода была горячая. Но как-то все проходило! И ни рака, ни срака не было!». (Иван Михайлович Московских, 1931 г. р., деревня Московская)

О взаимовыручке

«Вот друг другу и огород пахали, и сажать помогали — все помогали, все было обоюдно. Вот особенно помню, избушка маленькая была, да и дети уже народились, отец захотел побольше построить, так все тоже «талака» называлася, привозили лес, строили все. Вот так вот, все строили. Ну это... групповая работа, помощь... Вот, например, в это воскресенье мы на талаку поехали — помогать друг другу..... Никаких денег, все бесплатно».

О тайге-кормилице

«...всегда летом выходили сеять. Где вырубки были, там пахали трактора, потом вот ученики сеяли ходили, чтобы новый лес рос. А щас что наделали? Они щас хорошее дерево возьмут, кусок отрезали, а это все остается — весь лес захламленный, щас ни гриба, ни ягод не найдешь, ничего. Безалаберность наша...» (Анастасия Сергеевна Солдатова, 1932 г. р., деревня Худобок)

Елена Русских. Фото из архива экспедиций, "Копейка

Источник