Ностальгия

Статья А.Ф. Карнаухова. Публиковалась серий заметок в "Советском Приангарье"  в 1992 году.

Сейчас размещен полный текст. Благодарю за это Екатерину Нечаеву и Любовь Леонидовну Карнаухову.

История Кежмы не раз излагалась (пусть в отрывках) на страницах «Советского Приангарья». Зачем же я возвращаюсь к обычной истории обычного села!
Во-первых, место, где ты родился, вырос, прожил жизнь, никогда не бывает обычным, таким как все. Иначе почему мы скучаем, тоскуем по нему вдали, если вокруг тебя все вроде бы то же! Какая неведомая сила тянет тебя через тысячи верст повидаться с родным краем, увидеть то, чего нигде больше нет, что принадлежит только ему!
Во-вторых, угроза исчезновения села вызывает в нас естественное стремление запечатлеть его облик во всей полноте, сохранить для потомков его неповторимые черты, его колорит, добавить к уже написанному новые штрихи и факты.
В-третьих (и это самое главное, материалы по истории Кежмы печатались в основном в связи с ее 300-летием в 60-70 годы. А как много изменений произошло в нашей жизни за последние четверть века!
ВСПОМИНАЮ 1965 год. 300-летие Кежмы отмечалось как большой праздник ангарцев. Была выработана поистине грандиозная программа. Присутствовало много гостей: наши земляки,живущие вдали от родного села, соседи. Мы получили приветствие от крайкома партии и крайисполкома. Приехала съемочная группа Красноярского телевидения, которая сняла фильм о Кежме. В РДК было проведено торжественное собрание, где мне пришлось как потомственному кежмарю делать доклад по истории села. Превзошла тогда себя яркая, самобытная художественная самодеятельность. Кежмарям вручили памятные почетные грамоты, изготовленные в издательстве «Красноярский рабочий».
Много воды утекло, немало событий произошло на наших глазах в эти годы, но самые наиглавнейшие — это строительство Богучанской ГЭС и Перестройка. Одно из них перевернуло жизнь Кежемского района, другое — всей страны.
Перестройка, на мой взгляд, сыграла двоякую роль: она подала нам надежды и... не оправдала их. Но сейчас нам важно не это. Породив безвластие, национальные распри, экономический хаос и обнищание большинства народа, она в то же время раскрепостила человека.
Он обрел голос. Сейчас стало возможным (и уже привычным) открыто выражать свое мнение, отстаивать позиции, противоречащие официальным — ведомственным, правительственным, партаппаратным. Мы стали другими. Мы лучше видим темные места и зигзаги нашей истории, знаем больше (засекреченное — рассекречено, запретное — доступно). Теперь мы говорим то, что думаем, не оглядываясь, как бывало, на сидящих в президиуме «отцов» района.
Хотя история Кежмы в общих чертах многим известна, считаю, что в ней остались еще белые пятна и неверные оценки минувшего. Они, эти оценки, слишком сухи и лишены красок. А засушили их пресловутый классовый подход, откровенная политизация и раз и навсегда принятая схема. Неверная оценка дана таким историческим событиям как коллективизация и раскулачивание. В силу определенных условий того времени замалчивались отдельные исторические факты и, если можно так выразиться, люди (репрессированные, преследуемые). И наоборот, преувеличивалась роль так называемых «активистов», которые в действительности, я думаю, принесли большой вред нашему народу.
Цель этого очерка и состоит в том, чтобы дать современную оценку рассматриваемым событиям и людям.
ВО ВСЕ ВРЕМЕНА люди селились в первую очередь у воды (питье, рыба, птица, дорога), у леса (топливо, строительный материал, одежда, пища), у ровного места (пашни и покосы). В Ке-жме все отвечало этим условиям. Река Ангара — прекрасная питьевая вода, обилие рыбы, птицы и средство сообщения: летом — на лодке, зимой — на санях. Речка Кежма — тоже рыбная, питьевая и — рядом. Школьный ручей — был в свое время и рыбным, и питьевым... Я сам когда-то ловил в нем хариусов, ельцов, нариков, т. к. он был глубоководным, вода поднималась по крутым берегам до самого верха, позднее — подмывала склады РПС, до сих пор следы видны.
Рыбы было, действительно, вдоволь и рыбы ценной: тайменя, стерляди, и царь-рыбы — осетра. Их изобилие сохранилось лишь в названиях острова — Осетровый — и речки — Тайменчик. Особенно много красной рыбы водилось на средней реке. (В Ангаре, в районе Кежмы, ясно просматриваются три реки: наша сторона — между нашим берегом и островами Народимск — Сенной — Баранник — Герасимов — Большой остров; средняя река — от линии этих островов до островов Осетровик — Журавков — Сенюшкин — Долгий; и та река, на той стороне, — от этих островов до Матерой).
...Привозили по полной лодке первоклассной рыбы. А когда на красную рыбу был «неурожай» — уходили рыбачить на веслах, парусах, а то и бечевой в Иркутский край.. 

...На островах — заливные луга, богатые покосы, ягодники: черная и красная смородина (кислица), черемуха, малина (остались названия Малиновая протока и Черемуховый ручей). Птицы было видимо-невидимо: утки, гуси, лебеди. Царь-птица сохранилась только в названии острова — Лебяжий.
Рядом, за селом, от Жюхана до Угла — елань, обширная для того времени полевая равнина, под пашню, под посев зерновых.
Недалеко и могучий лес: сначала березовые и осиновые колки, потом смешанный лес, а дальше сплошные сосновые бора — это несказанная красота, строительный материал, дрова, ягодники, звери, птица, пушнина и... здоровье. Белки бегали иногда по крышам домов, особенно часто по школьным карнизам.
Удобство для жилья, в данном случае для Кежмы, заключалось и в том, что отсюда вниз (до 20 км) и вверх по реке и на ту сторону был широкий и чистый обзор: хорошо видно, кто идет или едет - дорога, путь сообщения с Иркутской областью, с енисейскими районами и, через Енисей, с Красноярском.
В стороне от Кежмы проходит и граница с Эвенкией. Через ангарское село как перевалочную базу доставлялись грузы по зимней дороге эвенкам. Санные обозы ходили всю зиму на Чадобец, Катангу, Муторай, Стрелку, Чемдальск, Оскобу, Ванавару. А к нам, в Кежму, приходили оленьи караваны: привозили пушнину, здесь же эвенки приобретали промышленные товары, охотничий провиант и, чего греха таить, водку. Как сейчас вижу в нашем доме эвенков (тунгусов — иногда говорят) в оленьей одежде и обуви, слышу непонятную речь и в ограде, где стояли оленьи упряжки, крики: «Мак, мак, мак!» Помню, пытался проехать верхом на олене, но шкура его крутилась, скользила подо мной, и я, пацан, всякий раз падал.
Эвенкийские черты вы и сейчас найдете в лицах некоторых пожилых кежмарей: глаза, скулы выдают эвенкийскую кровь. Были и смешанные браки. Русские и эвенкийские слова сошлись в названиях островов, урочищ, речек: Тоскливый, Суздалев Бор, Толстой, Камыши и Минжяуль, Лоушкарда, Энтакаки...
Немаловажное значение для расположения здесь жилья имел и тот фактор, что это место почти не затапливалось. Подпирало Кежму не раз на моем веку, но чтоб затопило — нет. А другие деревни, особенно островные, тонули частенько.
Гореть, правда, Кежме приходилось, и не раз. Сгорала дотла. И каждый раз она вновь отстраивалась на том же месте.
Особую притягательную силу являла собой красавица Ангара. Русский человек всегда ценил красоту, и это играло не последнюю роль в выборе места жилья. Стремительная и плавная, широкая и стесненная утесами, с необъятными спокойными плесами и юркими шиверами, с чистейшей прозрачной байкальской водой, со множеством живописных островов, мысов, скал, заливов, заводей, проток Ангара покоряла любого, кто оказывается на ее берегах. Что стоила одна только вода, кристально чистая, чрезвычайно вкусная — пьешь не напьешься! Помню еще мальчишкой: бросишь гривенник в воду на глубину три-четыре метра, нырнешь за ним, подплывешь, а он, как огромная серебряная деньга на выложенном разноцветными камушками ковре.
Когда-то я писал: «Посмотрю на нее, в ней такое величье, поступь гордой царицы и юный задор, и безмерная удаль, и нежность девичья — от горячей волны затуманится взор». Это — правда!
Об Ангаре написано много стихов, сложено немало песен, ходят легенды. Сохранились и восторженные воспоминания очевидцев, оказавшихся на ее берегах... Вот что писал один ссыльный: «Проплываем стрелку, где Ангара сливается (не впадает! — А. К.) с Енисеем, и еще долго, почти до самого Енисейска, отчетливо видна граница, отделяющая белесую мутноватую воду Енисея от синей, прозрачной, холодной воды Ангары». Кто был на стрелке, тот знает, что не Ангара впадает в Енисей, а Енисей в Ангару.
Могучая река, могучее течение, могучий ледоход! Кежмари помнят это величественное, страшное и прекрасное зрелище. Этого мгновения всегда ждут с нетерепнием, с необъяснимым волнением, и все-таки оно всегда внезапно. По селу разносится:«Река пошла! Пошл-а-а! Идет!» Кежмари, как по команде, побросав работу, дом, школьный класс, радостные, возбужденные, счастливые (а как же — весна!) бегут на угор, толпятся на берегу и смотрят: «Ангара пошла!» Идет синий и светло-зеленый, особой чистоты, ангарский лед! Двигаются, медленно проплывают мимо огромные белые поляны, унавоженные дороги, бревна, кусты, изгороди, какие-то предметы, а то и целиком огороженная деревцами прорубь. Шуга идет!
Река бурлит, клокочет, гремит, стреляет. Крутится и взламывается со звоном лед, как будто пересыпаются и бьются несчетные массы стекла, вздымаются вверх огромные глыбы и горы из льдин и тут же с шумом и грохотом осыпаются и поднимаются вновь. Все это кипит, шипит, булькает, звенит, переливается тысячами радуг и плывет на запад. Незабываемое зрелище! Это и обновление природы, и самоочищение Ангары. А чокура (горы изо льда) остаются на мелях, берегах и тают иногда до середины июня.
Придает красоту Ангаре и множество островов. Целый архипелаг! Такого обилия их, как в районе Кежмы, по всей Ангаре не найдешь. Здесь самые красивые и самые богатые места.
Напротив Кежмы — Сенной, самый бедный по пейзажу, голый, но самый близкий. Когда-то на нем заготавливали сено, а в последние десятилетия пасут коров. Далее вверх по реке — Баранник, на нем в былые времена держали овец, а ныне его заняли коровы. Герасимов (там жил в зимовье какой-то Герасим). До войны на острове стоял густой хвойный лес, но был весь срезан’ льдом весной 1941 года. Люди говорили: не к добру. И, действительно, пришла всенародная беда — война. За Герасимовым, ближе к нашей стороне, 18-километровый Большой остров. А за ним и вдоль него сверху вниз: Чаша, Долгий, Сенюшкин, Журавков, Осетровик, Нижние острова, Куторейск.
По островам — тальники, плакучие ивы свисают над водой и смотрятся в нее не насмотрятся. И не поймешь иногда: или это ветви уходят в воду так глубоко, или это их отражение. Плещутся большие рыбины, прыгают маленькие рыбки. Косяки ельцов и пескарей целуют и щекочут твои босые ноги. Красота! Если бы не мошкара, не комары, не овод — заповедник, курортные места! Только красоту эту ценить и беречь мы не умеем.

Обычно поселение на Ангаре начиналось с зимовья: зимовье Алешки (Алешкино), Аксена (Аксеново), Паши (Пашино) и т. д. Кежма — название "эвенкийское. Что-то схожее с согрой. Но согра — ручей, заросший мелким леском или кустарником, а Кежма — небольшая речка. Отсюда и название села.
Здешние места — болотистые: сказывается близость вечной мерзлоты. Суше, как ни странно, возле реки, самый угор. Потому и была долго одна улица: вода близко и сухо для подполья. Кстати, и дома строили высокие, потому что и подполья высокие, нельзя было глубоко копать. Дальше от реки были целые озера. Например, от детсада, что напротив раймага и бывшего госбанка до Партизанской улицы каждой весной делалось обширное озеро — утки садились.
С годами эту территорию осушили и застроили. Много озер было на месте нынешнего аэропорта и возле речки. Отсюда и Утячий, а точнее — Утятчи, т е. место,где утки не только садились но и выводили утят.
История Кежмы — это история освоения приангарских земель, тяжелая борьба за каждый клочек земли: морозы, комары, мошкара и КОРЧЕВКА. Чтобы сделать поле, надо было одолеть березняки, сосняки, а чаще всего и труднее всего — лиственницу в один-два обхвата. Ее могучие корни очень трудно извлечь из земли. Я видел эту тяжелую ручную работу. Пни и корни рубили, жгли, выворачивали вагами, ломами, воротом, опять жгли, но и после этого часто при пахоте, бороньбе то и дело натыкались на скрытые корни — они гнули сошники, ломали бороны, мучили лошадей.
Но именно здесь зарождалось сибирское земледелие и животноводство. Ежегодно корчуя лес, отвоевывая у бескрайней тайги пахотные земли, расширяли посевные площади.
Суровый край выковывал в течение веков людей выносливых, крепких, трудолюбивых, немногословных и смелых, хлебосольных, с открытой душой. Друг друга знали, доверяли, доверяли и пришлым людям, замков не имели (они были разве что на сундуках прижимистых стариков), в беде не оставляли, случайного человека без чая из дому не отпускали. В охотничьем зимовье оставляли для любого, кто окажется в трудном положении, НЗ: спички, дрова, соль, сухари.
Жили дружно. Крепка была взаимовыручка. Дружба дружбой, но кулачные бои были. Шли Речка на Речку (Большая и Малая), соблюдая однако закон: лежачего не бить. Но чтобы кровная месть — этого ни-ни. Никогда не было!
Анатолий Рыбаков в «Детях Арбата» возвел поклеп на ангарцев;, написав: «Здесь мстят — пулей из засады, жеребием (?), куском свинца, с которым ходят на медведя». Чушь! Кстати, Рыбаков допустил немало неточностей и даже грубых ошибок в истории Кежмы, в описании ее быта о неточностях говорить не будем, а о некоторых принципиальных ошибках — надо
1. О Мозговой пишет: «Глухая сибирская деревня, сама себя кормившая хлебом, прекратила охоту, перестала сеять хлеб и вместе с другими ангарскими деревнями (значит, и Кежма тоже — А. К.) села на шею алтайскому мужику, которому самому есть нечего».
Это явная неправда, что наши деды и отцы не охотились и не сеяли хлеб! И охотились, и хлеб растили, себя одевали и кормили, и государству сдавали. И причем тут Алтайский край!

2. О нравах. «Младший сын, Василий, ладный паренек, переспал, наверное, со всеми девками в деревне — нравы тут свободные». И тоже ложь. Наоборот, нравы были очень строгими. Девушки свою честь берегли (не только из чувства стыда — боялись гнева, расправы родительской да и позора — дегтем ворота вымажут). И далее пишет: «Если чем муж и попрекал жену, то именно тем, что оказалась целой». Ужас! Где он это взял? Откуда выкопал? В жизни было как раз наоборот.

В общем, отчетливо видно стремление автора изобразить наших людей как дремучих аборигенов, дикарей, далеких от цивилизации и принятых общечеловеческих норм.
В старое время, считай ло войны, ангарцы жили большими семьями, по 10-15 человек. Существовал крепкий домострой. Главные принципы семейных отношений- «Жена да убоится мужа своего»  и «чти отца своего». Дед — старший в поле и за столом. Не смел ему перечить и 50-летний сын, отец семейства: за обедом мог получить деревянной ложкой по лбу. Женщины, конечно, и вовсе бесправны. Но большой семье легче было заниматься хлебопашеством. Раздел же требовал больших средств.
История села отражена и в названиях кежемских улиц. Центральная улица длиной до семи километров — Большая крестьянская: крестьянство — главная сила, преобладающая часть населения, ей и честь. Но вот назвали ее гагаринской... Улица Советская (Угорная) — воздание чести советской власти. До середины 30-х годов это была действительно власть. С ней были связаны й большие надежды, и большие успехи. А успехи были. Это резкий скачок в механизации крестьянского хозяйства. Появились в большом количестве плуги, бороны, сеялки, косилки, веялки. Произошли разительные перемены в общедоступной бесплатной медицине: преодолены такие
массовые болезни, как оспа, тиф, холера, трахома. А в просвещении? Началась бесплатная повальная учеба. Учились все: и дети, и старики, которых обучали в системе ликбеза. Двигалось и строительство. В короткий срок были построены паромельница, школьные здания, больница, раймаг, аптека, райком. В двухэтажных зданиях разместились милиция, РКШ, редакция. Первая больница, первая школа, первый трактор, первая автомашина, первый кинофильм, первый самолет... впервые электричество и радио, все это на наших глазах, и все это связано с Советской властью. Это позднее она была выхолощена и превратилась в послушный, бесправный и безвластный придаток партаппарата.
В улице Пролетарской нашел отражение лозунг обездоленных «Кто был ни-, чем, тот станет всем». А в Партизанской, переулках Революционный, Зверевский, Бурловский — революция, гражданская война в Приангарье. И каким-то чудом попал в этот список первый нарком просвещения А. В. Луначарский. Наверное, потому, что здесь стояли начальная школа и нардом (в котором ставились пьесы), т е. учреждения просвещения. Новоселовский переулок появился позднее, когда стал заселяться этот край Кежмы — раньше тут были скотные дворы.

Достопримечательностью и гордостью села была трехглавая церковь, похожая на храм Василия Блаженного, вся в золотых звездах, белая, с высокой колокольней, строгая и величественная, она была видна за десятки километров. Это нравственное украшение села, реликвия духовной культуры, наше национальное богатство было разрушено. Когда снимали крест с маковки, вслед за крестом упал на землю и разбился насмерть снимавший его. Верующие крестились и говорили: «Бог покарал Церковь ломали в течение нескольких десятилетий, и это искалеченное, изуродованное, полуразрушенное здание стало... очагом культуры. А могла церковь стоять тысячу лет и служить не только духовному обогащению человека, но и быть прекрасным памятником архитектуры

Село росло вдоль по Ангаре и вширь. При моей памяти оно заканчивалось у милицейских домов, затем до школы, позднее — у моста, там стояли первомайские ворота. Сразу за селом начинались пашни, сохранившие в своих названиях прежних хозяев.
С востока — это так называемый Песок (говорили: пахали на Песке, доехали до Песка): песчаные почвы давали часто низкие урожаи зерновых, зато на ней росла хорошая, вкусная, рассыпчатая картошка. Недаром в 20—30 годы здесь стоял хутор — на нем, я помню, выкармливали свиней. А еще был Пороховой склад, где когда-то действительно хранился порох, а потом он опустел, и мы, ребятишки, играли там в прятки, в разбойников, в войну. Далее шел Камешок. Это нагромождение камней на берегу, хватало их и на поле, внизу (территория ХЛХ, его производственных помещений). А дальше, перед нефтебазой, которой тогда еще не было, Петрунькин (ручей, а потом просто небольшая балка). Не знаю, что случилось там с Петрунькой, но в лесу, если идти по ручью вверх, жил долгие годы лесной дух, леший (если верить поверью), где «чудилось», раздавалось жуткое уханье, гуденье, треск, и ходить туда боялись.
С севера, недалеко от Школьного ручья (тогда он не назывался Школьным) было гумно, чернели риги, и (если идти по дороге на аэропорт) стояла часовня.
С юга по всему берегу, над самым откосом лепились бани, сделанные по-черному. Мужики мылись, парились, что есть силы и по нескольку раз окунались в холодную ангарскую воду. Вверху, в конце села, над рекой стояла избушка, лежал на воде причал — это был аэропорт, внизу смотрели на реку красные железные крыши больницы. Заберешься на нее — далеко видно! Село — как на ладони.
Коллективизация, как и по всей стране, прошла под натиском партаппарата, его представителей на местах, быстрыми темпами, насильственно (хотя были и добровольцы) и «дружно» в основном уже в 1929 году. Немало было несогласных с обобществлением личного скота, кое-кому жаль было свое крепкое хозяйство отдавать в колхоз, где командовала в основном беднота. Недовольных, нежелающих идти в колхоз, притесняли, преследовали, «разбирали» на сходках.
Нашли и кулаков. Им объявлялся крестьянин, имевший две коровы, две лошади, какую-нибудь машину. А что все это на большую семью — не учитывалось. Были несправедливо раскулачены, то есть лишены всех гражданских прав, выселены зимой из села, с конфискацией имущества, в безлюдные места, на камни, Николай Анфилосович Кокорин и его брат Егор, Михаил Брюханов (отец бухгалтера Тимофея Михайловича), Семен и Иван Брюхановы — братья из Мозговой, Николай Заборцев (отец Андрея Заборцева — отличника нашей школы), Андрей Андреевич Брюханов.
Оказался раскулаченным и репрессированным и мой тесть — Иван Константинович Попов, столяр (я так ни разу и не видел его). Были и такие, что погибли в сталинских лагерях.
Кулаки у нас — это были самые трудолюбивые люди, крепкие крестьяне, добившиеся достатка своим собственным умом и умением. Это они доказали еще раз, когда их выслали. На голом месте, на скалах, построили поселок Косой Бык и создали самый богатый колхоз, отличавшийся высокой организованностью, порядком и трудовой дисциплиной.
Вот что пишет Витковский в повести «Полжизни», посвященной пребыванию в лагерях: «Лучше всего те, которых мы выбираем из рабочих. Это обычно — раскулаченные... молчаливые, рассудительные, хорошие в работе и в лагерном быту. На них в любом деле вполне можно положиться, несмотря на все несправедливости и обиды».
Их сделали изгоями в собственном отечестве, а им еще пришлось защищать обидевшую их Родину в войну и отдавать за нее свои жизни.
За что они пострадали? Ни за что! Но еще обиднее, что губили их свои же земляки, кто из мести, а кто из стремления выслужиться, показать себя бдительным коммунистом (вот такие коммунисты и довели страну до мертвой точки).
Была у нас в Кежме семья Евсеевых. Семья беспутная, безалаберная, голоштатная. Ни кола, ни двора. Но отец семейства — Евсей Брюханов — партизан (один из «сметанников», как их презрительно называли крестьяне за пристрастие к крестьянским погребам, где они партизанили со сметаной и маслом), «активист», настоящий Пришибеев—р-р-ре-волюционер. Немало он погубил людей. Выступая на собрании, на сходке, где обсуждали нежелающих идти в колхоз, он говорил: «Мы должны очистить колхозы, наш народ от контрреволюционных, кулацких элементов». И отсеивали, и ссылали. Правда, его однажды самого «отсеяли» — убили. И все облегченно вздохнули. И напрасно! Он оставил на земле своего воспитанника — Панова Михаила, по прозвищу Шалекин. Птица поменьше, но дерьма в ней было много.
Все выступал от имени партии, бил себя в грудь: «Я коммунист! Веду партийную линию!» — занимался доносительством, а на собрании требовал обязательно наказать, лишить, сослать, арестовать.
Были у Евсея и другие сподвижники. Но все они кончили бесславно, забытые, нищие, ободранные. Работать не умели и не хотели, а языком чесать, громить, разоблачать — это им по душе. (Есть такие и сегодня).
Горько сожалея о том, что так много наломали дров при коллективизации, погубили лучших людей, искалечили их судьбы, судьбы их детей, хочу сказать и то, что сами по себе колхозы не так уж вредны, как сейчас пытаются изобразить. Тогдашние небольшие колхозы, где все друг друга знали — как современный производственный кооператив: труд совместный, оплата по труду, дифференцированная: тебе — трудодень, ему — два трудодня, а тому — 75 соток и соответственно хлеба и денег. Был стимул трудиться хорошо. И жили неплохо, потому что работали от зари до зари. Перед войной крепкие колхозники «Заветы Ильича» не знали, куда девать хлеб.
Первый удар нанесла колхозам война, когда колхозное хозяйство было разорено, все пришло в упадок. А дальше поехало. Если бы государство так не эксплуатировало колхозы, не выгребало все дочиста (вплоть до семян) из колхозных амбаров, так что не стало смысла работать (все равно все заберут) — колхозы как форма хозяйствования оправдали бы себя. Но побежали люди в город, на предприятия. А тут еще и укрупнение. Колхозы и вовсе захирели. Крестьянин оказался в положении бесправного батрака, крепостного, нищего. И страна, естественно, покатилась вниз.
Массовые политические процессы над «врагами народа», организованные Сталиным и его окружением, как волны от брошенного камня, достигли и далекой Кежмы. Арестовывали и молча, без предъявления обвинения, и человек, после публичной проработки, осуждения на собраниях, чистках, после долгих допросов-пыток и последующих «чистосердечных» признаний в антипартийной, антисоветской деятельности и шпионаже, навсегда исчезал в недрах НКВД. В 1937 —1938 годах в Кежме было репрессировано около 50 человек (точную цифру теперь трудно установить). Это Валентин Семенович Салягин — заведующий райзо, Илларион Григорьевич Филиппов — председатель райпотребсоюза, Сергей Васильевич Карнаухов — главный бухгалтер РПС, Федор Иканович Лушников, Иван Иванович Брюханов, Артамон Зырянов, Иван Кригер и другие.
Все они были людьми простыми, далекими от политики, порядочные, трудолюбивые, честные. Ну какую опасность представляли они для Советской власти и социалистического строя или для руководителей партии и государства, или даже для руководителей района? Никакой! Что они знали, что могли, если бы даже хотели? Думать-то боялись, не то что говорить, а тем более выступать против власти. Никто из них никаких противоправных действий против властей не замышлял и не предпринимал.
Почти все они незаконно репрессированы, погибли безвинно и все в законном порядке реабилитированы, оправданы как не совершавшие преступлений, но это уже в наши дни, совсем недавно.
Крестьян угнетали, унижали и методически истребляли. А сколько погибло их в Великую Отечественную войну.
Сколько о ней написано! Многое известно и об участии жителей нашего района и Кежмы в этой страшной войне.
Но я хочу обратиться к молодому поколению, к тем, кто, начитавшись низкопробных клеветнических книг, в которых Матросова заменил Чонкин, а Карбышева — Власов, утверждает, что никакого патриотизма не было, что шли в бой, мол, из-за страха (иначе получишь пулю в спину) и ответить на поставленный ныне вопрос: «Ну,и чего вы добились? Разрухи, голода?»
Что бы ни было в истории, какие бы трагедии ни разыгрывались — мы не чувствовали себя рабами. Мы с удовольствием пели песню «Широка страна моя родная», искренне веря, что нигде так вольно не дышится человеку, как в нашей стране. Мы гордились своей Родиной, советской социалистической страной, сочувствовали угнетенным рабочим и крестьянам в капиталистических странах и страстно хотели помочь им совершить такую же революцию. Переживали за республиканскую Испанию (в знак солидарности мы, дети, носили тогда «испанки» — легкие пилоточки), за Тельмана, следили за событиями у озера Хасан, на Халхин-Голе. Мы гордились своей масштабностью (1/6 часть земли), богатствами, успехами; кежмари — просторами, лесами, Ангарой. Мы видели, в какой темноте жили наши деды и отцы и в какое радостное светлое время —их дети и внуки. Не было страха, подавленности, забитости! А раскулачивание, репрессии казались тогда трагическим недоразумением, печальной случайностью, никак не связанными с нашим строем.
Под угрозой германского нашествия все это и твое личное ушло в сторону, осталась одна мысль: «Дать врагу отпор!». Нам было что защищать, и народ перед врагом встал стеной. Это же не выдумка, а факт, что в Кежемский райвоенкомат в первые дни войны пришла чуть ли не сотня заявлений от желающих добровольно идти на фронт.
Добровольно ушли защищать Родину Игнатий Гаврилович Брюханов — председатель колхоза «Заветы Ильича», Федор Анфиногенович Брюханов — секретарь райкома партии, Валентин Филимонович Зырянов — учитель, Георгий Михайлович Панов — ученик 9 класса Кежемской школы. И у нас, кого я знал, не было и мысли каким-то образом остаться в тылу, переждать войну.
Где только не умирали наши ангарцы! В Карелии, Азербайджане, Эстонии, Латвии, Белоруссии, на Украине, в Болгарии, Польше, Чехословакии, Венгрии, Германии. Я получил контузию в Белоруссии, осколок — в Литве, а пулю — в Восточной Пруссии.
Наше поколение в короткий срок ценой неимоверных усилий восстановило после войны народное хозяйство страны и вывело ее в начале 50-х годов на второе место в мире, превратило в могучую мировую державу.
А что теперь? Говорят, мы пришли к разрухе. Нет, это нас привели к ней.
Вот и в нашем районе разрушаются села, развращаются люди, разъезжаются последние могикане — коренные жители Кежмы, погибает Ангара. И все же жизнь не остановилась, идет борьба. И мы живем надеждой — а вдруг Кежму не затопят. Как известно, надежда умирает последней.